Наша героиня Дина Тененбаум поделилась с нами своей шокирующей историей о том, как выглядит лечение в российской психиатрической клинике. Это страшный текст, но мы все должны это знать.
Приемное.
В больницу меня привезла мама. Вернее, я сама попросилась, потому что понимала, что не справляюсь совершенно. Мама смотрела на то, как я мечусь, и не знала, чем помочь. Никто не знал.
И мы поехали в психдиспансер. Мой районный психоневрологический диспансер находился на метро Смоленская Арбатско-Покровской линии, сто метров вдоль Садового кольца в сторону Нового Арбата, потом направо вниз в глотку черного подземного перехода, по нему до конца и снова направо вверх, на улицу. Там, в одном из подъездов сталинского дома, и располагался пункт психиатрической помощи, к которому я была прикреплена по прописке. Входишь в двойные деревянные двери, тяжело отворяющиеся и так же тяжело захлопывающиеся самостоятельно, грозящие дать под зазевавшийся зад.
Прямо наверх вела широкая лестница с коричневыми, натертыми тысячами прикосновений перилами. Слева регистратура. Отделенный толстым стеклом с маленькими окошками закуток. Там хранились карты. Их было так много. Ряды стеллажей стояли узко друг к другу, и из каждой полки торчали серо-зеленые, синие и бордовые корешки картонных книжек — истории болезни. В окошке дежурила громкая старуха, зычно переспрашивающая фамилию пациента, не оставляя никакого шанса хотя бы малейшей приватности.
Я не могу вспомнить, отстояли ли мы с мамой эту очередь в регистратуру или сразу поднялись по лестнице наверх, в длинный коридор, выкрашенный на треть в белый и на две трети в темно-зеленый цвет. Коридор казался почти бесконечным, он петлял, вдоль стен стояли деревянные стулья, иногда старые стеллажи. Я такую мебель видела в сериале «Дети Арбата» несколько лет спустя.
Мы сели у кабинета, я почему-то очень хорошо помню эту дверь. Толстую, с латунной табличкой, белую. Все то время, что мы ожидали, я смотрела на дверь и не могла отвести взгляд.
Нас вызвали, мы вошли в кабинет. И с этого момента я не помню ничего, кроме громкого шлепка печатью по направлению на госпитализацию. Дальше смутное такси, поверните здесь, на Садовом пробка, лучше вот тут, а что это с девушкой, почему она плачет, мы едем в больницу, больницу, больницу… больницу…
Машина останавливается, и я стою у забора с воротами и калиткой, на калитке вывеска. Охранник запустил нас и направил к отдельно стоящему домику — в приемное отделение. Я иду, скорее ползу, полы моего пальто намокли от снега и тяжело бьют по ботинкам, брюки тоже намокли ниже колена, и мне очень-очень холодно.
Моя память хаотически выдает мне картинки: снова коридор, звяканье чашек где-то в глубине, тихий шепот и резкие всхлипывания, линолеум волнами, толстая женщина в мятом белом халате с расстегнутой на животе пуговицей. Из-под раздвинутых пол халата виднелись серые панталоны, обтягивающие висящий живот и короткие ноги. Под панталонами на широкие растоптанные тапки безвольно сползли нейлоновые гольфы.
Я поднимаю глаза и вижу усатое лицо, втиснутое в белый колпак. Женщина что-то спрашивает у меня, я что-то ей отвечаю. Потом она обращается к моей маме, я слышу обрывки фраз: «Добровольно… Санаторное отделение… Подлечим… Вот тут подпиши — и пошли…»
Подписываю кипу каких-то бумаг. Меня разлучают с мамой, разрешают взять с собой сигареты, блокнот, карандаш, носки и уводят.
Меня проводят в смежное помещение, это комната, облицованная белым кафелем. В углу за клеенчатой занавеской душевая с желтыми разводами на полу, посередине топчан. Синяя санитарка выдает мне кусок мыла и командует, чтобы я разделась. Раздеваюсь до трусов. Очень холодно. Зубы стучат. Санитарка прикрикивает что-то вроде того, что времени у нее на мои выкрутасы нет, раздевайся, идиотка, под душ. И сними эти ногти.
Я плачу, иду под душ, пытаюсь намылить волосы, они не мылятся. Обливаюсь водой, вода чуть теплая, идет под сильным напором. Выворачиваю кран, выключаю воду. Санитарка стоит тут как тут, с полотенцем.
— И вытрись насухо, на улице мороз, не хватало еще, чтоб ты заболела на мою голову.
Вытираюсь. На топчане лежит стопка одежды. Разворачиваю — это треники с дыркой на колене, веселенький в цветочек байковый халатик без пуговиц. Раньше предполагалось, что халатик завязывался на пояс, но пояса не было, от него остались только торчащие из швов нитки. Там же, в той стопке, лежало мое нижнее белье, смену разрешили взять с собой в придачу к носкам и сигаретам. На колченогой вешалке висело синее пальто из прошлого века, под вешалкой — валенки с резиновыми галошами.
Я одеваюсь, и тут санитарка замечает, что мои красивые наращенные ногти с французским маникюром все еще на мне. Она взвизгивает, хватает меня за палец и начинает отдирать акрил от моих ногтей, не переставая орать на меня.
— Решила меня обмануть, соплячка? Сказано, сними когти свои поганые! Запрещено. Нафуфырилась, как шлюха, а мне с тобой валандаться тут?
Я кричу в голос, она яростно отрывает слой пластика от моего ногтя, швыряет его в корзину с мусором в углу. Санитарка пихает меня, усаживает резко на топчан.
— Дальше сама, а я посмотрю.
Я устала. Мне холодно. Рассматриваю свои пальцы. Из ободранного сочится кровь. Лизнула его тихонько. Ни ножниц, ни пилки у меня, разумеется, нет. Чем снимать? Беру другой в рот, тихонько зажимаю акрил между зубами и тяну вверх. Тихий треск, очень больно, ноготь отделяется, но не до конца. Тяну сильнее — резкая боль, спицей протыкающая голову и палец. И готово, снято. Теперь следующий…
Когда все было кончено, я показала кровоточащие пальцы санитарке. Молча кивнув, она позволила мне надеть халат и треники.
Я стою у мутного зеркала с серыми разводами. На меня из зеркала смотрит незнакомая бледная тетка, в синем страшном пальто, синих тренировочных штанах, из-под пальто виднеется красно-зелено-желтый халатик. На ногах болтаются валенки. Из рукавов торчат белые руки с красными кончиками пальцев.
За мной сейчас приедет больничный транспорт — серая «буханка», чтобы отвезти в отделение. Теперь я пациент психбольницы.
Я сидела на широком деревянном подоконнике у окна, из которого страшно сифонило ноябрьским морозцем. Окно запотело, и через него с трудом угадывался унылый больничный пейзаж: вот тропинки, проложенные между моим и двумя соседними корпусами. Кстати, как говорили мои соседки, в том корпусе, что слева, лежали всякие знаменитости, даже, говорят, Лолита там лечилась. А справа, как говорили те же соседки, был морг. Не знаю, может, так и было, корпус стоял к нам так, что ни один вход в поле зрения не попадал и трудно было понять, какие люди туда заходят.
По тропинкам, между лысыми деревьями, сновали санитары, служащие прачечной — их было легко узнать по синей форме. А еще такие же бедолаги, как и мы все, в казенных опорках — огромных телогрейках, валенках и тренировочных синих штанах, с рубчиком спереди, что шел через всю штанину. У таких штанов еще была такая петля внизу, чтобы за пятку держалась. Чтобы из валенок не выпадать.
Сегодня четверг, а значит, сегодня вечером нам разрешат наконец-то помыться. Под строгим надзором двух бешеных санитарок мылось все отделение. Я ластилась к санитаркам, шутила с ними, красила им волосы, за это мне позволялось заходить в душевую с первой группой, а еще контрабандой держать мобильник. Нас было по пять человек в группе. Всех сразу раздевали догола еще в коридоре, давали в руки по обмылку хозяйственного мыла и тряпку вместо мочалки, запускали группами в дверь с железными прутьями решетки снаружи. На помывку под окрики и едкие комментарии санитарок давали по 5 минут, под секундомер. Не смыл с себя мыло — твоя беда, выходишь сразу по сигналу. Замешкаешься — потом привяжут к кровати, за неподчинение. Это приравнивается к буйству. Я не тормозила, меня бабушка приучила к моментальному послушанию.
— Ой, Валя, смотри, какие рыжая себе ляхи нажрала! Небось не голодала!
— Да все они тут с жиру бесятся, полоумные, — сплевывала семечки Валя, обтирая толстые пальцы об замусоленный когда-то белый, а сейчас грязно-серый халат.
Помывшимся на выходе совали в руки маленькое, тонкое вафельное полотенце и чистый халат. Тем, кому разрешалось носить домашнюю одежду, давали сверток со своим.
В холодном, продуваемом всеми ветрами коридоре мы быстро одевались, стараясь быстрее согреть покрывшуюся гусиными пупырышками кожу. Мы молчали. Любое внештатное слово могло привести к гневу санитарок, а значит, повлечь за собой санкции. Говорить свободно мы могли только в огромном туалете.
Туда-то мы все и отправлялись, чтобы покурить после помывки.
Это гигантское помещение из двух комнат: в одной сами кабинки (без дверей, разумеется), а в другой длинный ряд голубых раковин, вмурованных в стены.
По другую от раковин сторону расставлены стулья, на которых мы и сидели, и курили. В этом туалете вообще проходило полжизни в отделении. Туда можно было прийти покурить свои или стрельнуть сигаретку (мама мне в передачки укладывала и сигареты для меня, и папиросы для «стрелков»). Там же можно было развести «кофе по‑кащенски». В чашку насыпался кофе, а потом из крана заливался горячей водой.
Больше всего мы боялись процедурного кабинета. Именно там нам вкалывали аминазин и другие препараты, после которых не то что страдать, вообще как-то мыслить не получалось. Там же выдавали и горсти таблеток. Амитриптилин, галоперидол и что-то там еще, я не помню по причине аминазиновой амнезии.
Еще страшный кабинет был сестринская, где медсестры, которые были царицами и богинями нашего отделения, отдыхали после праведных или не очень трудов.
Пройти мимо всегда приоткрытой двери этой комнаты без последствий было нереально. Всегда ловили, уличали в нарушении режима и наказывали. Либо заставляли мыть пол во всем отделении одной тряпкой, без ведра и швабры (надо было каждый раз бегать мыть тряпку в туалет и ползать на карачках, чтобы отмыть все углы), либо заново перемыть посуду в столовой, либо еще какие-то подобные задания давали.
Светом в конце туннеля были посещения. Два раза в неделю нам разрешали по очереди принимать посетителей в комнате «отдыха». Места там было мало, сразу помещалось не более 5−6 семей. Поэтому мы ждали, когда уйдут гости более везучих пациентов, и тогда на их место запустят, может быть, наших. Точно помню, что два раза моих не пускали, потому что выходило время (а всего было два часа приема), и отправляли назад. Правда, принимали для меня передачу и после цензурной проверки отдавали мне.
Моим любимым местом в отделении был подоконник в палате. На нем я писала коротким карандашом стихи в тетрадке, на обложке которого был нарисован милый щеночек. На нем я сидела и рисовала узоры на морозном стекле. Оттуда же я вела наблюдение за внешним миром, высматривая в присутственные дни, идет ли кто-нибудь из моих, чтобы меня навестить. Все три недели, что я пробыла в больнице, я просидела на этом окне.
Мне был 21 год. Я попала туда после нервного срыва и нескольких попыток самоубийства, после того как меня предал жених, бросивший меня за день до назначенной свадьбы, потому что его мама сказала, что я ведьма, а папа пригрозил отобрать свежеподаренные Жигули, если парень на мне женится. Жигули оказались нужнее.
И это была Психиатрическая больница им. Алексеева (бывшая «Кащенко», она же «Канатчикова дача»). Меня госпитализировали в тот же день, в который я должна была бы выходить замуж. Но вместо белого платья были белые кафельные стены, а вместо свадебного торта — ударные дозы психотропных лекарств.
